В 1971 году в газете «Маяк коммунизма» (Торжок ) за 16, 18, 21, 23, 28 декабря, опубликованы очерки «У линии огня: детство, опалённое войной». Автор статьи Галина Алексеевна Климовская, окончила три класса начальной школы города Торжка, когда началась война с гитлеровской Германией. В октябре 1941 года немецко-фашистские бомбардировщики стали наносить авиаудары по беззащитному мирному городу, сея пожары, разорение, смерть. Семья Шилкиных эвакуировалась на Урал, только в 1943 году вернулась в родной город, лежащий в развалинах. С ее воспоминаниями вы можете познакомиться со страниц газеты «Маяк коммунизма».

 

Детство, опаленное войной

1. Накануне

 

Воскресным утром 22 июня 1941 года мы поднялись вместе с солнцем и всей семьей отправились на рыбалку в сторону Митина. День был ясный, но ветреный и холодный. Рыба не клевала. Мы разожгли костер в укрытой от ветра ложбине, ели домашние пироги, пили молоко и лакомились конфетами. Отец уснул в тени низкорослых кустов, мама читала книгу, подставив спину жгучему солнцу, а восьмилетний братишка Лель убежал исследовать соседние овраги. Я играла в свою любимую куклу. Целлулоидная красавица с белокурыми шелковыми локонами получила своё имя в честь черкешенки Дины из "Кавказской пленницы".

 

Так на всю жизнь унесла я из того утра медовый терпкий запах прогретых солнцем трав, бездонное синее небо и качающиеся на тонких стебельках доверчивые полевые цветы.

 

Счастливые и шумные возвращались мы домой. И люди смотрели на нас удивленно, не разделяя нашей радости. К нам подошла маленькая девочка и сказала:

 

- Разве вы не знаете, что началась война?

 

...потом выли сирены, и мы оклеивали лоскутками окна, копали в огороде бомбоубежище, провожали на фронт отца и ждали его коротких пропавших порохом писем.

 

Враг уже был на калининской земле. Через Торжок хлынул поток беженцев. В их глазах застыл отсвет далёких пожарищ.

 

Из Великих Лук с трудом добралась до Торжка семья маминого брата В.Н. Шитарёва (впоследствии погибшего под Кенигсбергом): бабушка Вера и тетя Эля с двумя малышами - Витюшкой и Павлушкой. Они остановились у тети Лиды; маминой сестры. У нее самой было полно детей: Людочка и Сережа - немного старше меня и Верочка - моя ровесница.

 

Город преображался, ощерился амбразурами и зенитками, замаскировался. Ушёл в далекое детство светлый, приветливый и гостеприимный Торжок. Над ним кружили вражеские самолеты, изредка падали бомбы. Все озабоченней и тревожней становилось лицо матери. Она работала в институте льна. Оттуда уже многие эвакуировались на Урал, а наша очередь все не подходила. Наконец, мама объяснила, что мы уезжаем 13 октября.

 

 

2. Вечером 12 октября

 

Вечером похолодало, подморозило. В тусклом небе неуверенно замерцали звёзды. Мы готовились спать. И в это время тишину разорвал душераздирающий леденящий сердце вой, скрежет и свист. Земля содрогнулась от взрывов фашистских бомб. казалось, небо рухнуло на землю.

 

Мы выскочили в коридор. Хотелось бежать туда, в неведомую ночь, подальше от опасности. Но мама усадила нас на ступеньки крыльца и накрыла большим папиным пальто, а над нами с надрывным свистом, от которого шевелились волосы на голове, летели чёрные бомбы и, казалось, каждая из них предназначена именно для тебя. Мы прятали головёнки у матери на груди и зажмуривали глаза, а она гладила наши волосы и успокаивала.

 

Багровое зарево пожаров взметнулось над городом. Налёт прекратился. По нашей улице хлынули беженцы. Плач, крики, стоны, проклятья - все перемешалось. Появились телеги с ранеными. На одной из них металась женщина, прижимавшая к груди оторванную осколком ногу.

 

Мама металась среди бегущих, искала своих. Скоро в домике на Ржевской улице собрались все наши родственники: и тётя Лида с детьми, тётя Эля, и тётя Надя с двухлетним Юриком. В дом все стучались и стучались люди, прося ночлега. В комнатах, в коридоре и даже на лестнице лежали измученные женщины и дети. Наши мамы легли на полу между ними.

 

 

3. Утро 13 октября

 

Утром мы откинули с окон маскировочные занавески и ахнули - весь город сиял ослепительной снежной белизной.

 

Радио призывало к спокойствию к порядку. Ночевавшие у нас люди разошлись. Мама побежала в институт оформлять эвакуационный лист, тётя Лида ушла на работу, тётя Надя - добывать подводу, а я одела свои новые беленькие валеночки, зимнее пальто и выскочила из дома.

 

Воздух был свеж и чист, как и лежащий вокруг нетронутый первый снег. Было мирно и тихо. Ничто не напоминало ночной трагедии. Я поднялась к городскому валу и вышла к Тверце. Там, на противоположном берегу, стоял весёлый зелёный домик в белоснежном уборе. Это домик бабы Мани. Она еще в начале войны заявила, что никуда не уйдёт и умирать будет только у родного порога. (Её домик сейчас срыт в связи с постройкой нового моста, но его навечно запечатлел на холсте известный московский художник, наш земляк А.М. Глускин, так и назвавший картину - "Зелёный домик").

 

Успокоенная и обрадованная, я поднялась на Новгородскую набережную. Один из домов бы весь изрешечен осколками. На подоконнике лежала женщина с грудным ребёнком на руках. Чёрная струя крови запеклась на белой стене. Слабый ветерок скрипнул ставней и шевельнул золотистые волосы на голове женщины... Я побежала прочь, на что-то споткнулась и ушла. Рядом с запорошенной воронкой, над грудой обломков и земли, покачивалась скрюченная рука. Мурашки побежали у меня по спине, во рту стало липко и противно... Ко мне подошла незнакомая женщина, взяла за руку и повела домой.

 

Дома баба Вера жарила картошку и варила кофе. Малыши беззаботно спали. Мы сели рисовать цветными карандашами.

 

И тут началось...

 

Дом содрогнулся, затрещал, казалось, он вот-вот рассыплется. Из окон посыпались стекла, дверь с грохотом распахнулась, захлопнулась и повисла на одной петле. Малыши заплакали, рванулись из рук, звали матерей. Мы их одевали и утешали, как могли. Я водрузила на спину брату рюкзак с сухарями, себе - мешок с одеждой. Люда схватила перепуганного Юрика, баба Вера - двух своих внучат, а Серёжа с Верочкой - бидоны с недожаренной картошкой и кофе.

 

Мы выскочили на улицу. Здесь творилось неописуемое. В сторону Ямщины (низкорослый лесок между Ржевской улицей и Борисцевым, теперь сведенный на нет) бежали женщины, дети, старики, слепые, калеки, обезумевшие животные. Крика и плача толпы не было слышно, всё покрывал рев и оглушительные беспрерывные взрывы бомб. Чёрный дым застил небо.

 

Мы медлили влиться в поток беженцев, так как всё ещё надеялись дождаться наших мам. Горели дома у городского вала, в Кузнечных Рядах и совсем рядом, под горой. Самолёты с ревом пикировали на бегущую толпу, строчили из пулемётов... больше ждать... было нельзя. Мы понимали, что потом беженцев сомнёт и разметает нас. А потому побежали не в Ямщину, а по Ржевскому переулку. Он уходил в просторные луга - в сторону нашего короткого детства.

 

Мы сидели в большой свежей воронке на холодной земле, ели картошку из бидона, ломали хлеб от буханки и запивали её тёплым кофе. Когда над головой не было фашистских стервятников, мы выскакивали из воронки и с тоской смотрели на горящий город, уже сожалея, что ушли из дома. ведь там остались наши мамы! Серёжа рвался в город на поиски. Верочка безутешно плакала. Лель кусал пухлые губы, а Юрик лепетал что-то своё, детское, и всё спрашивал, когда придёт мама. Сидеть в полном бездействии и неведении в этой холодной яме не было больше сил. Мы решили пробиваться в Крупшево к бабушке. Деревенька на берегу светлой речки у соснового бора представлялась нам единственным надёжным островком среди этого моря великого человеческого горя.

 

 

4. Идём в Крупшево

 

Восемь детей и одна старуха шли через изуродованное, расстрелянное поле, спустились к переправе у обувной фабрики. Здесь скопилось много народу. Военные наводили порядок, переправляя в первую очередь детей и женщин. Бомбы рвались где-то недалеко на скотобойне. Дикий рев животных заглушал рокот моторов.

 

Мы уже садились в лодку, когда Серёжа увидел тётю Лиду на том берегу, закричал ей. Она заметила нас. Потом она снимала нас с лодки, целовала и прижимала к мокрым щекам. Так нашлась у нас одна мама.

 

За фабрикой мы начали подниматься вверх по крутому берегу Тверцы. Нарастал гул тяжёлых бомбардировщиков. Мы легли на оттаявшую землю. Здесь, на гладком, выпуклом склоне, негде было укрыться. Самолёты шли в строгом порядке, по три в каждой группе, медленно и уверенно. И тут два наших легкокрылых ястребка бесстрашно взмыли в небо. Мы повернулись лицом вверх: прямо над нами закипел неравный бой. Один из фашистских самолётов загорелся и начал стремительно падать, волоча за собой чёрный шлейф дыма. Взорвался где-то за железнодорожным мостом. И было слышно, как загудела под нами земля. Мы вскочили и закричали "ура!" И тут случилось самое удивительное: неповоротливые бомбардировщики развернулись и пустились в беспорядочное бегство. Их преследовали наши истребители с красными звёздочками на крыльях. Мы так увлеклись погоней, что не сразу заметили, как загорелся один из наших ястребков. Он упал там, где недавно взорвался гитлеровец. Беззвучные слёзы стекали по нашим щекам, и недетское горе сжимало наши маленькие сердца. Был по-особому мягкий и чистый день, светлое и доброе небо. И это никак не вязалось с тем ужасным зрелищем, какое представлял наш растерзанный город. Огромная огненная чаша, а над нею клубится живая чёрно-багровая туча, оседающая на землю горьким, удушливым смрадом. Мне казалось, что я навсегда прощаюсь с Торжком.

 

По красной скользкой глине мы поднялись на гору. В поле, где сейчас раскинулся завод полиграфкрасок, приземлился отважный ястребок. Лётчики спешно ремонтировали его, переговаривались с нами, шутили... Небо вновь задрожало от гула вражеских самолётов. Нашим истребителям предстоял новый неравный бой. Мы распрощались.

 

По Московскому шоссе в сторону Калинина с рёвом проносились военные машины. На Москву и на Ленинград шли беженцы. Нам нужно было добраться до Марьина. Когда дорогу начинали бомбить или обстреливать с бреющего полёта самолёты, мы прятались в придорожные канавы, воронки и траншеи. Однажды фашист вынырнул неожиданно из-за леса и застрочил из пулемёта. Мы попадали на землю, я угодила в ледяную жижу, рядом с какой-то женщиной и прижалась щекой к ее шершавому пальто. Когда стервятник улетел, я вскочила и стала отжимать грязь. Женщина почему-то не поднималась. Я наклонилась к ней - она была мертва.

 

Потом мы снова шли. И снова пули свистели над нами. Так мы дошли почти до Думанова. Нас обогнала военная машина и резко затормозила. Из кабины выскочил командир и стал бранить кого-то незримого не позаботившегося о детях. Вместе с шофёром он подсаживал нас в машину, а военные разбирали по рукам. Мы быстро доехали до Марьина.

 

В Крупшево вела безлюдная полевая дорога. Мы брели по ней из последних сил. Свой отяжелевший мешок я уже не несла, а волочила по земле. Белые валенки жалобно хлюпали по чёрной холодной грязи... В деревню мы пришли ночью. Нас переодели в сухое бельё. Напоили горячим молоком и уложили спать...  И, казалось, все забыли нашу маму и никому не было до нее дела. А она там одна, без нас, и вокруг нее рвутся бомбы и рушатся дома, и заживо горят люди. Мы с братишкой спрятали головы под ватное цветное одеяло и беззвучно, сотрясаясь всем телом, плакали.

 

Среди ночи приехала с подводой тётя Надя. А рано утром, 14 октября, тётя Лида и тётя Эля ушли в Торжок искать нашу маму.

 

 

5. Мама

 

Памятным утром 13 октября мама ушла в Институт льна. Там и застал её этот страшный налёт фашистской авиации. Только одна мысль пронизывала всё ее существо, только одна боль стучала в материнском сердце:

 

-Дети! Дома остались дети! Надо спасать детей!

 

Она бежала домой через гибнущий пылающий город. Рядом рвались бомбы, свистели осколки, воздушной волной её швыряло на горячую землю. Она поднималась и снова бежала, задыхаясь в дыму. Но прорваться на Ржевскую улицу оказалось невозможно. Улицы Кузнечные Ряды, Бакунина и Гражданская были объяты пламенем.

 

Мать вернулась на площадь, сбежала к реке, смочила тлеющую одежду и вдоль Новгородской набережной стала пробираться на Старицкую улицу. Спустилась к Здоровцу. От сердца отлегло- Ржевская не горела. Мама не помнит, как вбежала гору, как влетела в дом.

 

Холодом и пустотой дохнуло на неё. Протяжно скрипела сорванная с петель дверь, под ногами хрустели битые стёкла. По полу раскатились цветные карандаши. Мать заглянула в подвал, в бомбоубежище... Пусто! Она вернулась в дом. Постояла растерянно, машинально подняла детский рисунок. То было ромашковое поле, большое жёлтое солнце и румяная кукла Дина... ...Дина валялась на полу, беспомощно раскинув руки. Мама подняла куклу и прижала к ее к груди.

 

Она ходила по Ямщине и звала нас по именам, простоволосая, с сухими от горя глазами. С белокурой куклой в руках. Она шла и шла среди живых и мёртвых. Не замечая пуль, свистевших над головой. Иногда останавливалась над убитыми, вглядывались в их лица и не находила нас. Так мать дошла до Ляхова. И когда багровые от пожарища сумерки спустились на землю, повернула назад к городу. Силы изменяли ей, до первого домика на окраине Торжка она добиралась почти ползком.  Дом был полон беженцев. Мама села на свободный табурет, облокотилась на стол и так просидела всю ночь, изредка впадая в забытье.

 

Над Торжком занималось серое утро 14 октября. Мама снова обошла всю Ямщину, отчаянно призывая нас. А может быть, мы вернулись... И она поспешила к дому. Слабая надежда затеплилась в окаменевшем сердце. Но дома было по-прежнему пусто.

 

Мать вошла в разрушенный город. Странно: кругом разворочена земля, чернеют пустые глазницы разбитых домов, а мост через Тверцу цел. И с моста виден весёлый зелёный домик над Тверцой.

 

Горе порой застилает глаза и затемняет разум. Как же она забыла, что есть в городе этот уютный домик над Тверцой, родная баба Маня.

 

Мама распахнула калитку. На пороге стояла баба Маня. Она обняла ее, прижалась головой к сухонькому плечу и разрыдалась. Не успели женщины наплакаться и наговориться. Как появилась тётя Лида:

 

-Нюрочка!.. Живы, все живы!

 

***

 

В деревенской избе поскрипывают половицы, пахнет хлебом, молоком и сеном. Ветер воет в трубе, трещит за печкой сверчок. Кто-то вздыхает. Мы с братом не спим. Ждём. Во дворе скрипнул снег, распахнулась дверь.

 

-Мама!  - мы обвиваемся вокруг неё, целуем её одежду, руки, лицо, волосы. мы и во сне не выпускаем её из своих объятий.

 

 

6. Под грохот канонады

 

Теперь оглядываемся назад, умудрённая знанием событий тех дней, я удивляюсь, как мы вовремя успели покинуть Крупшево. А события тогда развивались стремительно:

 

14 октября фашисты захватили город Калинин.

 

16 октября наши войска вступили в бой с врагом, двинувшимся по Ленинградскому шоссе до Торжка.

 

17 октября был создан Калининский фронт. Захвачена гитлеровцами деревня Крупшево.

 

18 октября враг был встречен в деревне Марьино и после тяжёлого боя отошёл к Медному. План гитлеровцев окружить войска Северо-Западного фронта по линии Торжок-Вышний Волочёк был сорван.

 

Мы, не подозревая о тех грандиозных событиях, которые развивались на торжокском направлении, 16 октября погрузили свой нехитрый скарб на телегу, запряженную рыжей лохматой лошадкой, посадили на воз малышей и вышли по направлению к Марьину. Днём пересекли шоссе и попали на пустынный просёлок. Слышалась дальняя канонада, где-то справа горели деревни.

 

Заночевали в большом нарядном селе с широкой улицей, высокими просторными домами в тёплой светлой избе у разговорчивой сердобольной хозяйки. Вечером выпал снег, подморозило. Мама решила на день задержаться. Она распорола папино пальто и нашила всем тёплые суконные сапожки. Дорога предстояла дальняя и трудная.

 

18 октября нас неожиданно начали бомбить, но в деревне никто не пострадал. Зато соседние деревни горели. Опасаясь, что в деревню придут гитлеровцы, мы спешно покинули ее. Шли в сторону Лихославля, надеясь оттуда уехать на поезде. День и ночь то в одном, то в другом месте вспыхивало зарево пожарищ. Шли осторожно, прежде чем войти в населенный пункт, проверяли: свои ли там. Где-то в районе Пруды-Вески вышли на старый Лихославльский тракт.

 

Помню, был тусклый ветреный день, вокруг ни деревца, ни кустика, ни деревеньки, и мы одни на дороге. Вдруг впереди показалась легковая машина. Она поравнялась с нами и резко остановилась. Из машины вышли военные и окружили нас. Один из них, в серой шинели и высокой папахе, прижал к себе моего братишку и сказал:

 

-Вот такой же у меня остался...

 

Он был рослый, плотный с широким обветренным усталым лицом. Мы поняли, что он здесь самый главный. Он приказал посмотреть, что есть в машине. Все засуетились, что-то искали. Скоро он нам передал полный кисет сахару и шоколада. На прощание мужчины как взрослым пожали нам руки. Мы побежали догонять свою подводу, а военные долго стояли на дороге и смотрели нам вслед. Их силуэты, словно чеканные, вырисовались на фоне кровавого зарева. Потом машина рванула с места и скрылась там, где гремели бои.

 

 

7. Лихославль

 

Лихославль встретил нас мертвой тишиной. Легкий дымок струился над пепелищами, торчали обгорелые остовы домов, а те дома, что уцелели стояли заколоченные. Станция разворочена. На улицах не души. Вой бездомной собаки и одинокий крик петуха. Жутко. Только миновали Лихославль, как началась новая бомбёжка. Мы спешили уйти подальше. Вдруг с ревом вынырнул "юнкерс" и стал пикировать на нас. Мы побежали, он за нами. Лошадь испугалась и понесла прямо в болото. Мы похватали с воза малышей. Тонкий ледок хрустнул, и лошадь с телегой начала тонуть. Мы пытались ей помочь, а фашист строчил по нам из пулемета. Лошадь заржала, в смертельном страхе рванулась вперед и выскочила из трясины. Она неслась по кочкам и пням, мы за ней, а за нами по пятам - гитлеровец. Наконец, телега загромыхала по шоссе, окруженному высокими деревьями. Самолет сделал еще круг над нами и улетел.

 

Это был древний тракт на Толмачи. Мы уходили на северо-восток, подальше от войны. Теперь наш путь лежал к Бежецку.

 

 

8. Лебединая песня

 

Мы прошли километра два, когда я услышала тревожный призывный клич. То ли человек плакал, то ли зверь кричал. Я свернула с дороги и раздвинула кусты. Предо мною синело небольшое озеро. Его берега подернулись корочкой льда. Замерли высокие, не сбросившие из-за ранних морозов листы, запорошенные снежком деревья. И плывут по озеру бок о бок две гордые белые птицы. Почему лебеди не улетели в теплые края и остались на земле, опалённой войной? Какая беда оставила их встречать лютую военную зиму здесь под Лихославлем? Погибли, наверное, птицы, а может быть, люди спасли их...

 

Уже потом, после трудных дорог, когда мы доберемся до Урала и я тяжело заболею в беспамятстве пролежу год, я буду грезить этим озером и этими белыми обречёнными птицами. А когда я стану взрослой, то поеду в Лихославль и найду болото, над которым за нами гонялся самолёт, и маленькое озерко. Будет разгар лета. На темной воде, подернутой зеленой ряской, будут покачиваться кувшинки, и деревенские мальчишки будут плескаться в воде, и беззаботный их смех будет сливаться с гомоном птиц. А над головой в безоблачном небе реактивный самолет оставить белую дорожку...

 

 

9. На Рамешки

 

Прошли около двадцати километров и свернули на проселок в сторону Рамешек. И здесь повсюду были следы войны, глубокие воронки, убитые лошади. Мы питались мороженной картошкой, брусникой и клюквой, красневшей на обледенелых кочках…

Мы шли через карельские деревни. Нас встречали детишки и женщины, давали нам ночлег, делились последними куском хлеба, выделяли провожатых.

Когда становилось особенно трудно прокормиться, я с мамой ходила собирать «милостыню». Было стыдно, но меня ждали братишки и сестренки. Все собранное делилось поровну, и лишь самому маленькому, Юрику, старались подсунуть более лакомые кусочки.

Мы шли на Бежецкий тракт, совершенно не представляя, какое место он занимал в планах немецкого командования, рвавшегося на него для обхода Москвы с глубокого тыла. Не знали, какой ценой наши войска удерживают эту дорогу. Не знали о действиях наших партизанских групп, контролирующих Бежецкое шоссе. Не знали, какое большое стратегическое значение имеет оно в снабжении всего Калининского фронта. Но мы видели и знали: в лесах - потайные хранилища с патронами, гранатами и взрывчаткой, замаскированные аэродромы, склады бомб. И не раз встречались с отрядами вооруженных людей.

Однажды с нами поравнялась красная конница. Кавалеристы спрыгнули с коней, расспрашивали нас, жалели, откуда-то принесли большой каравай хлеба. И не было на свете ничего вкуснее этого ржаного хлеба, согретого солдатским теплом.

Наш кудрявый Лель обожал лошадей. В свои неполные восемь лет он был неплохим джигитом. Он упросил командира, и ему дали настоящего боевого коня. Конница шла с нами по пути в следующую деревню. Мы согласились отпустить Леля с отрядом. На зависть нам братишка гарцевал на вороном красавце с белым пятнышком на груди и в коротких белых чулочках. Вместе с военными заночевали в деревне, а рано утром конница ушла.

В этот день дорогу беспрерывно бомбили. Вдоль нее лежало много убитых коней, над ними кружились вороны… Вороной конёк с белым пятнышком на груди лежал у березовой рощи, словно он все еще продолжал свой бег, в его остановившихся глазах отражалось холодное серое небо.

10. Бежецкий тракт

Рамешки мы запомнили потому, что мама отправляла отсюда письмо отцу на фронт. Она писала ему каждый день, опуская конверты почти во все встречавшиеся почтовые ящики. Но отец не получал этих писем. Его дивизия попала в окружение. Он получил наши письма все сразу, когда мы были уже на Урале, а он вырвался из окружения.

Остались позади безлюдные просёлки. Бежецкое шоссе представляло собой непрерывный живой поток. В сторону Калинина мчались лёгкие танкетки и тяжёлые танки, тягачи с пушками, машины с солдатами. А мы с толпой беженцев шли им навстречу. Нас беспрерывно бомбили и обстреливали из пулемётов. После налётов зияли воронки, горели машины, стонали раненые.

Как-то навстречу шла пехота. Мы остановились у края дороги. Девушка в серой шинели, закричала:

-Тётя Нюра! Тётя Нюра!

Она обняла маму. Это была наша соседка по Ржевскому переулку – Клава Климушина. Она улыбалась, и слезинки дрожали у нее на глазах. Из-под шапки выбились каштановые локоны, девушка то и дело поправляла их.

…Клава долго оглядывалась и всё кричала:

-Увидите наших – передавайте привет!

И было в ней что-то такое детское и беспомощное, что хотелось вернуться и взять Клаву с собой. Мы её больше никогда не видели, она пала смертью храбрых, защищая наше детство.

 

 

11. Сонково

 

В последних числах октября мы добрались до Бежецка. Отсюда уехать оказалось нельзя. Нас направили в Сонково. Это крупная железнодорожная станция, через которую шло снабжение Калининского фронта, отправка беженцев и раненых в тыл.

 

Дорога до Сонково оказалась ужасной. По ней беспрерывно шла военная техника. Колеи, пробитые машинами, были почти в наш детский рост. А кругом жидкая вязкая глина. За два дня мы прошли километров двадцать, так и не сумев дойти до Сонково. Просились на ночлег в маленькой деревеньке. А там никого. Окна и двери домов заколочены. Потоптались мы в нерешительности, отколотили одну дверь и вошли в чистую, но студёную хату. Наготовили дров, затопили печь, нашли в подвале картошку, наварили целый ведерный чугунок. Впервые за долгие дни скитаний мы ложились спать сытыми.

 

Ночью в дверь робко постучали. В дом вошли измождённая седая женщина с маленькой девочкой и мужчина-калека. Просились погреться, и в голосе было такое, словно они боялись, что им откажут. Мы их тащили в хату, переодели в сухое. Накормили горячей картошкой. Мама по этому случаю поджарила кусочек сала, который берегла на чёрный день. Потом она их поила чаем, заваренным горелым сухариком. Женщина разрыдалась.

 

Вот уже несколько дней они пробирались по диким лесным тропам с какого-то полустанка, на котором их поезд разбомбили. Несколько дней они не видели горячей пищи. Там, в поезде, сгорела вся их одежда. В чем успели выскочить, в том и остались. Но всё это не самое страшное. Был у неё грудной ребёночек. Когда они спасались из горящего поезда, он плакал. А потом утих. Женщина осталась сидеть с детьми в укрытии, а муж побежал к горячему поезду, чтобы спасти какие-нибудь вещи. В это время она открыла личико ребёночку, а он был мёртвенький… Прибежал муж с чемоданом, а там одни чепчики и распашонки. 

 

…Мы поделились с ними чем могли и распрощались, оставив в чужой хате пожить день-два, чтобы набраться сил. Просили их заколотить снова дверь, когда будут уходить. 

 

Погода испортилась, началась изморозь, гололёд. В Сонково мы пришли поздно и ничего не могли добиться. Станция была забита беженцами. Найти ночлег невозможно. Нам посоветовали идти в ближайшую деревню, в километрах двух от Сонково.

 

Это оказались самые трудные километры в нашей жизни. Подул сильный ветер, полил осенний дождь, он насквозь пробивал одежду и тут же замерзал, превращаясь в лёд. Ноги закоченели, руки не действовали. На губах похрустывал лёд. Дорога превратилась в сплошное ледяное зеркало. И темень такая, что не понятно: где мы и куда идём. Казалось, два километра никогда не кончатся. Вдруг с пронзительным лаем выскочила на нас собака. Распахнулась дверь в избе, и в освещённом проеме показался мужчина. В избе жарко. Две девушки весело рубят хрустящие кочаны капусты. Мы стоим посреди комнаты, не в силах стащить с себя ледяную одежду. Хозяйка помогла нам раздеться и обрядила нас в какие-то пальтушки и рубахи. Стали отходить руки и ноги. Мы плакали от нестерпимой боли. 

 

Утром дождь прекратился, но всё ещё срывалась мелкая ледяная пыль, и мы опять вымокли. В Сонкове нас с другими беженцами кормили в большом деревянном бараке. Куриный рисовый суп можно было есть даже с добавкой, на второе нам принесли всем по жареной курице, а молока поставили по литровой банке. Казалось, нам хотели отдать всё, чем богата калининская земля.

 

После нашего отъезда на Сонково был такой опустошительный налёт, что станцию сравняло с землей. Вдоль железной дороги торчали обуглившиеся телеграфные столбы, обломки рельсов и шпал, искорёженные вагоны и паровозы. Позади оставалась истерзанная, но непокорённая калининская земля.

 

 

12. Эпилог

 

Мы вернулись В Торжок в 1943 году, когда на калининской земле не было ни одного фашиста. Шли по разрушенному городу, смеялись, плакали и говорили все разом. На нас оглядывались, нас узнавали. Вот и наш дом. Вбегаем - и чуть ни проваливаемся в огромную чёрную яму. Чуткой пустотой и мёртвым холодом пахнуло на нас. Здесь было пулемётное гнездо. Ни полов, ни печей - глубокая траншея, да бойницы.

 

Нас приютили соседи… А город жил и поднимался из руин, приветствуя криком новорождённых завтрашний день. И гудки паровозов разрезали его тишину, а танки с рокотом проносились на запад, и вереницы пленных гитлеровцев понуро брели по пепелищу. Мы учились в полуразрушенной школе, стояли в очередях за хлебом и ждали победы…

 

Когда в Торжок приезжают гости, мы ведёт их по городу, и он распахивает навстречу им свое большое доброе сердце, свои древние и новые улицы, площади и скверы. Но среди увлечённого рассказа о своем городе мы не раз скажем: 

 

-До войны здесь была улица…торговые ряды…школа…детский сад…

 

Потом сведём их на братскую могилу. И живые цветы лягут к ногам тех, кто защищал Торжок, кто в грозные дни сорок первого года не пустил врага в разрушенный, но не сломленный город.