В книге В.Ф. Кашковой "Рядом и далеко. Рассказы о прожитом и пережитом: Кн. 1 (Торжок, 2006) есть интересная глава "Житейские арабески". Из неё вы узнаете, как отмечали праздники, что подавали на стол восемьдесят лет назад в обыкновенной трудовой семье Кашковых в старинном русском городе Торжке.

Житейские арабески

Итак, я сделала наброски к портретам моих самых близких, родных людей, попробовав воссоздать атмосферу, в которой шла наша жизнь... Но чего-то не хватало - может быть, радости, улыбок, неожиданностей, того, что было и куда-то ушло. Ведь "время - как прожектор", говорила Анна Ахматова. Когда же оно "выхватит из тьмы памяти" события, опустившиеся в такие глубины бытия, из которых поднять их на поверхность, достать так трудно?

Я ждала...

И вдруг стали пробиваться ко мне ярко, настойчиво обрывки музыки, запахи, отблески цветных, сияющих пятен, вспышек...

Житейские арабески.

Праздники

У каждого праздника было своё лицо, своя улыбка, свой голос.

Начну с Нового года. У этого праздника удивительный запах свежести, лесной дух, который совсем не ощущается летом. Может быть, дело в морозном воздухе, в колючей изморози, в снежном сиянии.

Загодя, дней за десять до 31 декабря, начинали продавать ёлки - большие, лапчатые, и маленькие, молоденькие, которых выхватили из лесу, увезли от надёжной защиты, от высоких, царственно спокойных елей, возле которых они хороводились всего года три-четыре. Их ставили к стенкам Гостиного двора, откуда папа и привозил на санках ёлку, привязав её верёвочкой к санкам. Её дня на два оставляли в амбаре, на холоде, в комнату вносили 30 декабря, после обеда, закрепляли в деревянном "кресте"- подставке с круглым отверстием в центре.

По всем комнатам распространялся свежий запах леса - и ожидания чуда. Игрушки, хранившиеся весь год в большой коробке, разбирали накануне: проверяли нитяные петельки, встряхивали блестящий "дождик", восстанавливали гирлянды флажков, распечатывали коробку с разноцветными витыми свечами, которые вставляли в металлические зажимы и прикрепляли к толстым веткам.

Наряжали ёлку утром 31 декабря. Игрушки были из папье-маше - зайчики, белочки, мишки, обсыпанные сверкающей пудрой, блестящие шарики, сосульки, рыбки из цветного стекла, покрытые "золотом" и "серебром". На макушке укрепляли серебристый наконечник или "алмазную звезду", похожую на большую снежинку. Под ёлкой, в ватных "сугробах", нёс свою новогоднюю службу Дед Мороз. В последнюю очередь вешали на ниточках яблоки, конфеты, печенье и мандарины! Для "запаху", как говорила бабушка. Их аромат витал в доме несколько дней - южный запах соединялся с северным, свежим, морозным духом...

В полночь 31 декабря ждали последнего "удара" часов на Кремлёвской башне - это был сигнал по радио! И в этот миг папа зажигал свечи длинной лучинкой, чтобы дотянуться до самого верха ёлки.

Появлялась бабушка с румяным пирогом на серебряном праздничном подносе. Папа и дедушка выпивали по рюмочке, а мы по чашке свежего ароматного клюквенного морса. Долгого застолья в новогоднюю ночь я не помню. Может, меня отправляли спать?...

Настоящий весёлый Новый год праздновали 1 января. Часов в одиннадцать приходили гости - друзья Володи, мои подружки, спускались с "вышки" Молочниковы, приходили Иван Алексеевич с Анной Николаевной. А Яков Карлович приносил свой аккордеон и обязательно подарки всем детям. Дед Мороз (мы, конечно, знали, что это папа  или дядя Костя Молочников, я ещё накануне подсматривала, как мама приводила в порядок "бороду" и шапку Деда Мороза!) заводил хоровод, Яков Карлович играл что-нибудь весёлое, но мы просили "В лесу родилась ёлочка", он начинал, сбивался, и тут мама напела ему знакомую всем русским песенку, он послушал - и наладил свою музыку!

Дети читали стихи, отгадывали загадки, пели песни, танцевали. Но самое интересное началось в конце нашего веселья - все дети получали подарки, которые готовили заранее: игрушки, книжки, цветные карандаши. Играли в "судьбу". Дед завязывал глаза, на голову ему надевали островерхий колпак из бумаги, сажали его на табурет в середине комнаты и спрашивали: "Это кому?" Дед поглаживал бороду, смеялся и медлил - мы визжали: "Скорей, скорей, волшебник!" И дед называл имя...

Получивший подарок раскручивал упаковку - и ахал от радости: мама как-то хитро "угадывала", что в каждом свертке, - она же загодя всё это готовила, выведывала словно ненароком, кто чего ждёт.

Потом срезали с ёлки конфеты, печенье, пряники, мандарины, пили чай с пирогами и халвой.

К вечеру папа, мама и дедушка уходили к дяде Васе, а мы с Володей помогали бабушке убирать посуду и наводить порядок в комнатах.

...А ещё я любила "маёвки" - это было не обязательно Первого мая, "маёвками" называли у нас поездки в лес в тёплые весенние, летние и осенние дни - в "золотую"осень.

Дня за два начинали собираться к выезду на Поклонницу - это лесок, расположенный километрах в трёх от города, ехали мы к нему по улице Луначарского.

Компания собиралась многолюдная: наше семейство - 5-6 человек, семья дяди Васи - тоже пять человек, и семья Михаила Арсеньевича Виноградова, родственника дяди Васи, из трёх человек. Среди ребятишек я была самой маленькой: довоенные "маёвки" начались для меня лет с пяти.

Ехали на лошадях: двух извозчиков нанимали, а одну лошадь давали дяде Васе, дедушке и папе в артели, где они работали. С собой везли наш медный самовар и всё, что  нужно к чаю и к обеду. Всё это в лесу раскладывали на большой клетчатой скатерти, которую расстилали на поляне. Поклонница была чистым сосновым леском, с песчаными пригорками, солнечными прогалинками и чистым ручьём: из него брали воду для чая и мытья посуды. Лес был пронизан солнечными лучами.

Самовар грели шишками, когда шишки разгорались, сизый лёгкий дымок спускался в низину, туманом собираясь над ружьём.

Михаил Арсеньевич, известный в городе фотограф, делал снимки. С тех пор у меня сохранились две фотографии: одна - групповой снимок, на нём только дети и наши мамы. Самый старший, Рэм (Ефрем), стоит, остальные дети сидят на земле, только я на коленях у мамы - значит мне было ещё немного лет. Есть и вторая фотография: я стою на пне, в большой соломенной шляпе и новых чёрных блестящих ботинках! Серьёзная, глаза широко открыты, без тени улыбки, - совсем "большая".

...Из Поклонницы возвращались уже на закате, когда в лесу становилось прохладно. От этих недалёких путешествий осталось ощущение семейного родства и необъяснимой словами радости.

Совсем другим был праздник 1 Мая. Его центром становилась городская площадь. Впервые я увидела этот праздник, наверное, в 1938 году, когда мы с мамой шли в колонне артели "2-я пятилетка". Рабочие и сотрудники собирались на Кузнечной улице, у больших артельных ворот, вернее, арочного проёма, через который входили и въезжали во двор.

Со второго этажа выносили флаги, лозунги с разными словами, написанными большими белыми буквами, чаще других повторялись два: "Слава" и "Да здравствует". Много было портретов Сталина, Ленина, других я не знала.

Я в руках держала зелёные веточки, наверное, липы, помню, что они "приклеивались" к пальцам, - веточки отращивали больше недели в ведре с водой, которое стояло в кухне.

Мы долго ждали возле Гостиного двора, когда нашей колонне придёт очередь идти. Мимо прошли строем испанские дети, в тёмно-синих костюмчиках и юбках с кофточками, у которых были большие воротнички с полосками. У мальчиков, смуглолицых, черноволосых, были синие шапочки, как пилотки, только с красной кисточкой на шнурочке, прикреплённом к верхнему уголку (такие "пилотки" тогда называли "испанками").

Детей пропускали к самой трибуне. Они жили в детском доме - двухэтажном здании на улице Бакунина. Появились испанские дети в Торжке, наверное, в 1937 году. Мы знали, что Испании идёт война с фашистами. Шёл слух, что некоторые лётчики с нашего аэродрома сражались там.

Нам интересно было смотреть, как дети учатся кататься на коньках - им заливали каток напротив дома Третьяковых, на городской каток, который устраивали на Тверце, возле моста, они не ходили. Летом дети играли в какую-то игру, о которой мы раньше не знали: в маленькие железные воротца деревянными молоточками загоняли шар. Володя объяснил мне, что это "крокет", командная игра: выигрывала та команда, которая быстрее проведёт шар через несколько ворот. (Осенью 1941 года, когда линия фронта стала приближаться к Торжку, испанских детей эвакуировали, здание дома сгорело в октябре 1941 года.)

...Помню, что моя первая демонстрация мне не понравилась: из-за спин взрослых ничего не удавалось рассмотреть, а мимо трибуны шли так быстро, что я ничего не поняла: зачем мы так долго ждали? А потом - не просто бегом! Нас же никто и не увидел!

Дома я рассказывала маме, что устала и больше не пойду на эту "демонстрацию!"

- Что ты, теперь это быстро проходит! Раньше мы часов пять маршировали по городу и с площади не сразу уходили домой. У каждой колонны были места, где мы показывали гимнастические упражнения, пели, плясали. Народу собиралось много - стояли на панелях, махали нам, всем было весело!

...Мама очень любила весёлые праздники, но в нашем доме они не часто были такими.

Самыми многолюдными были именины деда, поздней осенью. В большом зале собиралось человек пятнадцать, а то и двадцать. Ставили рядом два стола, накрывали их белыми, накрахмаленными скатертями. За стол садились одни мужчины. Детей за столом никогда не было, и женщины старались не "разбавлять" мужское застолье - только перед самой войной порядки стали меняться. Дело женщин было подавать на стол и хлопотать на кухне. Там у них собиралось своё застолье, на кухне были и наши "сладкие" места - всё вкусное доставалось, прежде всего, нам!

За мужским столом много говорили, но шума особого не было - дед это не любил. Никогда не звучали бранные слова - наш семейный язык был непривычно "стерильным", не знаю, чем это можно объяснить.

Но были удивительные моменты среди этих праздничных застольных бесед. Мама рассказывала:

- Всё у них кончалось поминаньем. Поминали усопших, родителей, родственников, друзей, говорили, что все они были хорошие, незабвенные, всех жалели - и плакали...

Вот таким общим мужским плачем и завершалось "дочайное" гостевание. Когда убирали корки от "рыбника", подавали чай: на стол ставили самовар на серебряном подносе, выставляли праздничный "золотой"сервиз на двенадцать персон - со всякими сахарницами, сливочниками, двумя чайниками... Все успокаивались...

Слушая рассказы мамы (сама я это помнила неотчётливо), я удивлялась. Но теперь думаю, что этот редкий обычай колесников, спаянных между собой почитаемым ремеслом, был исполнен глубочайшего смысла. В них жила память, чистая и благодарная, которую они не "запивали" и не "заедали".

...Наверное, надо напомнить самой себе (а может, это будет интересно и другим?!), что же подавали на именинный стол лет семьдесят назад в обыкновенной трудовой семье в старинном русском городе.

Начну с водки - только она, и не в бутылках, а в графинах. Вин на стол не ставили, хотя я помню, что женщины на кухне выпивали по рюмочке портвейну.

Закусывали солёными и свежими огурцами, квашеной капустой, помидоров не помню, пожалуй, они не росли у нас в огороде - появились, наверное, уже в 50-е годы. Не было на столе и салатов, но винегрет и селёдка под кольцами лука - блюдо обязательное. Из горячих блюд подавали тушёнку, жареное ароматное мясо, рыбу. Котлеты почему-то в нашем доме в праздники не делали. Дед любил мясо во всех видах: тушёное, жареное, окорок - с базара.

Украшением стола был "рыбник". Печь такие пироги умела у нас только бабушка, мама за это не бралась: в доме Олениных о "рыбниках" и слыхом не слыхивали!

Перед праздником дед приносил из "рядов" большие рыбы (рыбный магазин был на том месте, где ныне выставочный зал музея), это осётры, судаки, белуга, сёмга. Рыбу чистили, но не "пластовали", то есть не разрезали на куски. Раскатывали тонко дрожжевое тесто и завертывали посоленную рыбу, начинённую поджаренным луком, целиком, как в пелёнку. Сверху обрызгивали подсолнечным маслом и клали на противень. Такой рыбник мог быть длиной до 40 сантиметров. Держали его в печке до хрустящей корочки. Вынув пирог, смазывали тёплым топлёным маслом - осторожно, куриным пёрышком. На стол подавали пирог на большом плоском блюде - пирог разрезали на объемные куски, деревянной лопаткой каждый клал на свою тарелку облюбованный кусок. Рядом с большой тарелкой ставили маленькую - для костей. Клали на стол рыбные вилки и ножи, но почти все "раздевали" кусок руками, ели ароматную рыбу, "доходившую" в печке в собственном соку, и закусывали хрустящими солёными корочками. Ели молча: "Всякую рыбу надо есть неспешно, без разговоров, " - так учил нас дед. Руки вытирали полотенцем, которое лежало у каждого на коленях - были в столовом белье специальные "рыбные" клетчатые полотенца.

Рыбная трапеза становилась апофеозом праздника...

Чай пили вприкуску, заваривая крепко, густо, иногда заварку "омолаживали" за вечер раза два-три. Кто хотел пробовал пироги с морковкой, капустой, с ягодной начинкой - это уже ватрушка. Сиденье на столом было многочасовым.

Когда уходили гости, мне и Володе подавали свой рыбник, с сёмгой "в звеньях", то есть разрезанной на куски. Наш пирог был поменьше, резать его было легко - по впадинкам на пироге, между рыбными кусками.

После войны про рыбники почти забыли: сначала не было рыбы, а потом не стало бабушки. В новой квартире мама пробовала печь, но выходило что-то не то: в газовой духовке не получалось, да и рыба была мороженая, костлявая - "неблагородная". И всё-таки я любила даже такие рыбники, особенно хрустящую корочку. Они напоминали мне довоенное детство, бабушку и наш дом на Ржевской.

...В послевоенные годы появилось много других праздников, с патефоном, танцами, песнями, взрослым это нравилось; хотя они старались нам не мешать, но всё-таки приглядывались, прислушивались к тому, что говорили так быстро взрослевшие дети.

Мы радовались жизни, мечтали о будущем и много разговаривали: разговорный "жанр" сближал нас, помогал преодолевать суровые послевоенные беды. И всё-таки "душа земли под скудной плотью была надеждой горяча, и мир носил свои лохмотья - как шубу с царского плеча".

Наши праздничные встречи были долгожданным солнечным мигом среди разных житейских ненастий.